Автор: Наталья (---.mmbank.ru)
Дата: 29 Окт 2001 10:32
Добрый день, друзья,
Пишу, умышленно не заглянув в Ваши впечатления. Что там - мне пока неведомо. Надеюсь, так будет легче собрать воедино разбежавшиеся мысли.
Ожидания и надежды, возлагаемые на премьеру ПИКОВОЙ ДАМЫ, были, пожалуй, столь же велики, как и страхи и сомнения, их сопровождающие: как-то поладят между собой изящный поэт, сумрачно-истеричный в своем позднем опусе композитор и 'самый французский из всех французов' хореограф?
То, что я увидела, превзошло все мои самые смелые ожидания.
Полная иронии история, лишь подернутая мистическим смыслом, получила, благодаря выбранной музыке, новое измерение: под повестью разверзлась экзистенциальная бездна. Весь спектакль есть не что иное, как головокружительное балансирование на ее краю или, скорее, медленное мучительное падение.
Удивительным образом 'соблюдены' оба. Пушкин остался Пушкиным, Чайковский - Чайковским.
Перестановка местами частей симфонии не шокировала, а выбранный хореографом замедленный 'по Бернстайну' темп также служит достижению намеченной цели - экзистенциальное самоуглубление Германна становится остро ощутимым, действие приобретает оттенок бесконечно длящегося, удушающего (по Пети) кошмара. Особенно силен этот эффект при переходе от 4 части (Адажио) к Скерцо: уже вполне зрима картина открывшейся пропасти, но Судьба, на фоне 'разлившегося' по пространству сцены траурного алого цвета, все же готовится скорчить свою последнюю отвратительную гримасу (своего рода тягучий пролог к 'Скерцо' - у Чайковского и сцене Игры у Пушкина).
Музыка, действительно, удивительно использована хореографом. С ПАТЕТИЧЕСКОЙ у меня давние 'счеты' - и я боялась, что она 'сметет' все на своем пути. И то, как она использована, равно как и то, как стоически в ней пребывают исполнители главных ролей, - достойно восхищения.
Спектакль получился на удивление цельным. До такой степени, что выделить что-то - задача не из легких.
Стильная, красивая и в то же время строгая, 'картинка'.
Очень сильный Финал - его долго длящийся траурный Пролог, затем - ИГРА, как агония Героя: три 'подхода' к игорному столу, перемежающиеся нарастающе-патетическими монологами Германна, наконец, - проигрыш судьбе (очень ярко сделано - Чекалинский буквально 'долбит' Германна головой о стол, пытаясь выбить из нее химеры и заставить увидеть, что все кончено). Наконец, финальные судороги Германна, когда он выглядит подобно одержимому бесами, явление Графини и смерть...
Получился очень сильный, как удар наотмашь, спектакль, в котором, благодаря обобщающей, скажем так, - 'итоговой' и исполненной предсмертного ужаса, музыке, зритель делает большой шаг в своем приближении к мысли о незыблемой власти Смерти (столь 'любимого' Чайковским Фатума) над жизнью, гибельности Соблазна и тщетности всех наших слабых усилий. Отчасти - 'Юноша и Смерть' (Гибель как Соблазн,) но более по направлению мысли, нежели по воплощению.
То, что сделали исполнители главных ролей - достойно, на мой взгляд, щедрых похвал. Все были удивительно на своем месте и кажутся абсолютно незаменимыми: и Графиня, и Германн, и Лиза. К слову, вопреки тревожащим ожиданиям, никакой 'любви', а тем более телесной, между Графиней и Германном не было. Было взаимное уничтожающее притяжение - Жизни и Смерти, старости и молодости. 'Телесное' же - в неосуществленных полунамеках: и возможная 'любовь' с Графиней, и несбыточная любовь с Лизой. Опять-таки, вопреки предпремьерным разговорам, Лиза присутствует в спектакле именно в ком 'количестве', в каком она представлена в повести - ни больше, ни меньше. То, что ее якобы 'сократили' - предубеждение, явно вытекающее из либретто одноименной оперы.
Лиепа-Графиня делала вещи просто нереальные для балетной сцены - так была многолика: и Соблазн, и Смерть, она балансировала на грани красоты и праха. Чего стоит хотя бы эпизод, когда красивейшее из балетных па, - арабеск , - на глазах ломается и рассыпается в груду костей. Это было впечатляюще и по игре, и по пластике. Когда смотришь сцену, происходящую в комнате Графини, едва ли не чувствуешь запах тлена. Даже приход домой Графини со свитой сделан как неспешная траурная процессия.
В целом партия у Графини и не очень большая, но каждый момент ее присутствия на сцене "сделан" от и до. Да и незримо она присутствовала на сцене, как и полагается Фатуму. Она - сильное Искушение для простого смертного Германна, через которое он должен пройти, чего бы это ему ни стоило.
Отрадно, что Илзе Лиепа так "сильно" вернулась на главную для себя сцену, наглядно продемонстрировав, как много она для нее накопила за время, посвященное поиску себя.
Цискаридзе-Германн танцевал просто невероятно, сочетая страстную одержимость в игре с блистательной, редкостной виртуозностью танца, сотканного из всех мыслимых классических и неклассических па.
С открытием занавеса на абсолютно пустой сцене мы видим освещенного концентрированным лучом света Германна, закрывшего напряженной ладонью лицо, мысли его определенно направлены вглубь себя самого. С первыми звуками музыки ладонь медленно отводится, открывая сосредоточенное лицо. Соответствие эмоциональной глубины этого первого жеста звучащим аккордам абсолютно (именно несоответствия танца музыке я боялась более всего) . Эта, хоть и совсем небольшая, интродукция производит очень сильное впечатление и созданное ею эмоциональное напряжение 'не отпускает' уже до самого конца спектакля.
Трансформации в душе Германна от первых 'проблесков' идеи до абсолютной одержимостью ею явлены не только через драматический рисунок роли, но и пластически. От текучего, скорее мягкого танца в начале до более жесткого и угловатого его рисунка в моменты решимости и отчаяния, когда ошеломленный смертью старухи и бесплодностью своих усилий, Германн в полубезумном состоянии мечется по своей комнате и пытается застрелиться. Еще один всплеск 'классики' происходит в момент недолгого 'наполеоновского' торжества Германна в игорном зале, когда ликование его явлено через исполненные с блеском взрывные жете.
Неклассические па вкраплены в текст интересно и деликатно. Так, на фоне вполне классического танца в первой сцене и сцене самого Бала, вдруг периодически ненадолго возникают стопы 'утюжком', быстро возвращаемые Германном к 'норме', что, на фоне текучего классического танца, явно выглядит воплощением непрошенных и навязчивых, но пока контролируемых, мыслей Германна.
Если пытаться говорить о технике, то, среди прочего, поразила бесшумность танца Цискаридзе - было в этом что-то на грани мистики: невесомые прыжки всегда завершались столь бестелесно-мягко, что ощущение того, что все происходит где-то за гранью реальности, где нет места земному притяжению (возможно, в больной душе героя или во сне?), этим только усиливалось.
В целом роль, мне показалось, очень сложна и по танцу и в отношении создаваемого образа. Много сольных выходов на пустынной порой сцене, когда не за что спрятаться, предъявляют серьезные требования к танцовщику, а необходимость при этом еще выпукло играть и находиться внутри эмоционально напряженной музыки в течение часа уже делают Цискаридзе, вдохновенно справившегося с этим, просто героем в моих глазах. Хотелось бы пожелать Николаю, чтобы этот, первый поставленный специально для него, спектакль только открыл собой длинный список новых его ролей (пусть только они, здоровья ради, будут иногда разбавлены какими-нибудь комедиями).
Роль Лизы, хоть и невелика, но очень соответствует выбранной исполнительнице - Светлане Лунькиной. Это - образ-антипод Графини, 'чистейшей прелести чистейший образец', прекрасно оттеняет инфернальность Старухи и одержимость Германна. Затрудняюсь представить в этой роли кого-нибудь, кроме прекрасной фарфоровой Светланы.
В заключение хочу выразить свою радость по поводу рождения нового спектакля, как мне представляется, очень удачного и поздравить всех тех, кто к этому причастен.
Прежде всего - Артистов, конечно. Спасибо им за пожертвованные спектаклю нервы и бессонные ночи (в том, что это было именно так, я и не сомневаюсь, о том свидетельствуют 'груз' материала и сам результат). Они отдали себя без остатка (молю Бога, чтобы все премьеры были так станцованы, как первая). И слезы, размазываемые Цискаридзе по счастливому лицу на поклонах, - тому подтверждение.
Я не писала о Пассакалье. Как-нибудь после. Она понравилась. Она очень хорошо смотрится именно как медитативная Интродукция к следующей за ней схватке зрителя с ПИКОВОЙ ДАМОЙ. Я недаром назвала спектакль схваткой. Пожалуй, впервые после спектакля Большого театра у меня некоторое время не было сил ни на аплодисменты, ни на то, чтобы встать.
С уважением,
Наталья Гат-я
|
|